Ханвари… прости меня, если можешь

Что делают звери, когда меня нет в Сказке?

Трудно сказать. Все их видят по-своему. Когда я спрашиваю у дежурного сказочника, что кто делает сейчас, он мне нечто отвечает. Потом я появляюсь и вижу, что одни и те же сигналы мы читаем по-разному. Поэтому я лучше расскажу, кто как меня встречает.

Начну с Хани. Он самый первый у меня. Самый удивительный. Самый волшебный. Я их всех люблю, но Ханя вне конкуренции.
Ханя поднимается со своей лёжки между корнями большой ели и спешит на длинных белых лапах ко мне навстречу. Лапы он почти не сгибает, наоборот, привстаёт на цыпочки. Может, отлежал, плохо гнутся, может, хочет стать выше и сильнее, придаёт себе значимости. Иногда он свистит, подпевает тонким голосом, неожиданно понижает регистр, переходя вдруг на низкие грудные ноты и снова взлетая на высокие. Это похоже на щебет дельфинов. Слышали, как дельфины щебечут? Когда переходят на ультразвук, возникает странное чувство – то ли восторга, то ли тревоги. Рядом с Ханей так же. Наверно, он ультразвуки издавать умеет.

Когда я долго не прихожу к нему или остаюсь переночевать в городе, он обижается. Подходит к калитке, на морде – отрешённое вдумчивое выражение, нюхает, слушает, как будто даже смотрит, причём внимательно, уставив глаза и лоб в самую сердцевину меня и начинает рычать – глухо низко рокотать.

Что-то вроде «Не узнаю. Кто ты? Не помню. Не знаю. Чужая. Не заходи. Я жду своих»

И никакие объяснения, никакие доводы, сыр – ничего не помогает.

Я огорчаюсь, отхожу.

Минута гробового молчания.

Жалобный, радостный, восторженный, умоляющий свист за спиной: « Ну что ты? Зачем ты так? Я пошутил! Иди сюда! Я тебя люблю! Я по тебе так скучал, ты не знаешь, как скучал!»

Знаю, милый. Подхожу, беру в руки тяжёлую белую голову, целую слепые глаза, чешу упругие светлые ушки и широкий упрямый лоб, трогаю чудный мокрый чуткий нос.

Блаженство! Для него эти ощущения значат много больше, чем для остальных. Щёки у волка очень чувствительные. Повернув голову, кладёт сначала одну, потом другую пушистую щёку мне в ладонь – и замирает. Ложится, вытянув длинные мощные передние лапищи, с подвижными пальцами, длинными когтями, и слабые задние, просит почесать бок. Вата-подшёрсток с некоторым опозданием лезет из него, как из распотрошенной игрушки. Тяну за ватный клок. Это ощущение ему не нравится, и он сначала символически, а потом вполне ощутимо ударяет зубами по руке и тихонько ворчит: «Да прекрати ты, само вылезет, лучше бок почеши!»

Ладно, не сердись, милый, не буду больше!

Подольстится просто очень, это делала я не раз. Куда деваться ему без того минимума контактов, которые ему достались? Он прощает всё – и мои дни, заполненные множеством дел, только не общением с ним, и множество людей и собак, с которыми я говорю, занимаюсь, гуляю – только не с ним; и мои мысли не о нём. За тот год, который мы провели с ним рядом, пока он болел, он неплохо научился понимать мои мысли. А стоило бы, в той ситуации, в которую мы с ним попали, как раз думать, говорить, заниматься именно им!

Прости меня, если можешь…